И. ИЛЬИН

Мы вместе с Языковым признаем поэзию Пушкина истинным "священнодействием". Вместе с Баратынским мы именуем его "наставником" и "пророком". И вместе с Достоевским мы считаем его "великим и непонятым еще предвозвестителем".
Отсюда его пророческая сила,  отсюда божественная окрыленность его творчества...  Мы должны изучать и любить нашего дивного поэта, исходя от его  призвания, от его служения, от его идеи. И тогда только мы сумеем любовно постигнуть и его жизненный путь, во всех его порывах, блужданиях и вихрях,- ибо мы убедимся, что храм, только что покинутый Божеством, остается храмом, в который Божество возвратится в следующий и во многие следующие часы, и что о жилище Божием позволительно говорить только с благоговейною любовью...
Первое, что мы должны сказать и утвердить о нем, это его  русскость, его неотделимость от России, его насыщенность Россией.
Русскость Пушкина сводилась у Достоевского к этой всемирной отзывчивости, перевоплощаемости в иностранное, ко всечеловечности, всепримирению и всесоединению; да, может быть, еще к выделению "положительных" человеческих образов из среды русского народа. Однако, на самом деле, - русскость Пушкина не определяется этим и не исчерпывается. Всемирная отзывчивость и способность к художественному отождествлению действительно присуща Пушкину, как гениальному поэту, и, притом, русскому поэту, в высокой, в величайшей степени. Но эта отзывчивость гораздо шире, чем состав  "других народов": она связывает поэта со всей вселенной. Эта сила художественного отождествления связывает поэта, далее,- со всею  природою: и с ночными звездами, и с выпавшим снегом, и с морем, и с обвалом, и с душою встревоженного коня, и с лесным зверем, и с гремящим громом, и с анчаром пустыни; словом - со всем внешним миром. И, конечно, прежде всего и больше всего - со всеми положительными, творчески созданными и накопленными сокровищами духа  своего собственного народа. Ибо "мир" - не есть только  человеческий мир  других народов.  Он есть - и  сверхчеловеческий мир божественных и адских обстояний, и еще  не человеческий мир природных тайн, и  человеческий  мир родного народа. Все эти великие источники духовного опыта даются каждому народу исконно, непосредственно и неограниченно; а другие народы даются лишь скудно, условно, опосредствованно, издали. Познать их нелегко. Повторять их не надо, невозможно, нелепо. Заимствовать у них можно только в крайности и с великой осторожностью... Какая судьба постигнет русский народ, если ему Европа и "арийское племя" в самом деле будут столь же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли!?...
Тот, кто хочет быть "братом" других народов, должен  сам  сначала  стать и быть, -  творчески, самобытно, самостоятельно: созерцать Бога и дела Его, растить свой дух, крепить и воспитывать инстинкт своего национального самосохранения, по своему трудиться, строить, властвовать, петь и молиться. Настоящий русский есть прежде всего  русский  и лишь в меру своей содержательной, качественной, субстанциальной русскости он может оказаться и "сверхнационально" и "братски" настроенным "всечеловеком". И это относится не только к русскому народу, но и ко всем другим:  национально безликий "всечеловек"  и  "всенарод" не может ничего сказать другим людям, и  народам.  Да и никто из наших великих, - ни Ломоносов, ни Державин, ни Пушкин, ни сам Достоевский - практически никогда не жили иностранными, инородными отображениями, тенями чужих созданий, никогда сами не ходили и нас не водили побираться под европейскими окнами, выпрашивая себе на духовную бедность крохи со стола богатых...
Заимствование и подражание есть дело не "гениального перевоплощения", а беспочвенности и бессилия. И подобно тому, как Шекспир в "Юлии Цезаре" остается гениальным англичанином; а Гете в "Ифигении" говорит, как гениальный германец; и Дон-Жуан Байрона никогда не был испанцем, - так и у гениального Пушкина: и Скупой Рыцарь, и Анджело, и Сальери, и Жуан, и все, по имени чужестранное или по обличию "напоминающее" Европу, - есть  русское, национальное, гениально-творческое видение, узренное в просторах общечеловеческой тематики. Ибо гений творит из глубины национального духовного опыта,  творит, а не заимствует и не подражает. За иноземными именами, костюмами и всяческими "сходствами" парит, цветет, страдает и ликует  национальный дух народа. И если он, гениальный поэт, перевоплощается во что-нибудь, то не в дух других народов, а лишь в  художественные предметы, быть может до него узренные и по своему воплощенные другими народами, но общие всем векам и доступные всем народам. Вот почему, утверждая русскость Пушкина, я имею в виду не гениальную обращенность его к другим народам,  а самостоятельное, самобытное, положительное творчество его, которое было русским и национальным.  Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости. Это первое, что должно быть утверждено навсегда.
Пушкин возглавляет собою творческое цветение русского культурного общества, еще не протрезвившегося от дворянского бунтарства, но уже подготовляющего свои силы  к отмене крепостного права и  к созданию единой России.
 Пушкин стоит на великом переломе, на гребне исторического перевала. Россия заканчивает собирание своих территориальных и многонациональных сил, но еще не расцвела духовно: еще не освободила себя социально и хозяйственно, еще не развернула целиком своего культурно-творческого акта, еще не раскрыла красоты и мощи своего языка, еще не увидела ни своего национального лика, ни своего безгранично-свободного духовного горизонта. Русская интеллигенция еще не родилась на свет, а уже литературно-западничает и учится у французов революционным заговорам. Оно еще не срослось в великое национальное единство с простонародным крестьянским океаном; оно еще не научилось  чтить в  простолюдине русский дух и  русскую мудрость и воспитывать в нем русский национальный инстинкт; оно еще крепко в своем крепостническом укладе; дворянство не видело, что великие народолюбивые преобразования, назревавшие в России, могли быть осуществлены только полновластным главой государства и верной, культурной интеллигенцией; оно не понимало, что России необходимо мудрое, государственное строительство и подготовка к нему, а не сеяние революционного ветра, не разложение основ национального бытия; оно не разумело, что воспитание народа требует доверчивого изучения его духовных сил, а не сословных заговоров против государя...
 Россия стояла на великом историческом распутии, загроможденная нерешенными задачами и ни к чему внутренно не готовая, когда ей был послан прозорливый и свершающий гений Пушкина, - Пушкина пророка и мыслителя, поэта и национального воспитателя, историка и государственного мужа. Пушкину даны были духовные силы в исторически единственном сочетании. Он  был тем, чем  хотели быть многие из гениальных людей запада. Ему был дан поэтический дар, восхитительной, кипучей, импровизаторской легкости; классическое чувство  меры и неошибающийся  художественный вкус; сила острого, быстрого, ясного, прозорливого, глубокого  ума и справедливого  суждения, о котором Гоголь как-то выразился: "если сам Пушкин думал так, то уже верно, это сущая истина...". Пушкин отличался изумительной прямотой, благородной простотой, чудесной искренностью, неповторимым сочетанием доброты и рыцарственной мужественности. Он глубоко чувствовал свой народ, его душу, его историю, его миф, его государственный инстинкт. И при всем том он обладал той  вдохновенной свободой души, которая умеет искать новые пути, не считаясь с запретами и препонами, которая иногда превращала его по внешней видимости в "беззаконную комету в кругу расчисленном светил", но которая по существу  подобала его гению и была необходима его пророческому призванию.
 А призвание его состояло в том, чтобы  принять душу русского человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить,  прекрасно оформить ее, а вместе с нею - и Россию. Таково было великое задание Пушкина: принять русскую душу во всех ее исторически и национально сложившихся трудностях, узлах и страстях; и найти, выносить, выстрадать, осуществить и показать всей России -  достойный ее творческий путь, преодолевающий эти трудности, развязывающий эти узлы, вдохновенно облагораживающий и оформляющий эти страсти.
...русский макрокосм должен был найти себе в лице Пушкина некий целостный и гениальный микрокосм, которому надлежало включить в себя все величие, все силы и богатства русской души, ее дары и ее таланты, и, в то же время, - все ее соблазны и опасности, всю необузданность ее темперамента, все исторически возникшие недостатки и заблуждения; и все это - пережечь, перекалить, переплавить в огне гениального вдохновения: из душевного хаоса создать душевный космос и показать русскому человеку, к чему он призван, что он может, что в нем заложено, чего он бессознательно ищет, какие глубины дремлят в нем, какие высоты зовут его, какою духовною мудростью и художественною красотою он повинен себе и другим народам и, прежде всего, конечно - своему всеблагому Творцу и Создателю.
 Пушкину была дана  русская страсть, чтобы он показал, сколь чиста, победна и значительна она может быть и бывает, когда она предается боговдохновенным путям. Пушкину был дан  русский ум,  чтобы он показал, к какой безошибочной предметности, к какой сверкающей очевидности он бывает способен, когда он несом сосредоточенным созерцанием, благородною волею и всевнемлющей, всеотверстой, духовно свободной душой...
 Но в то же время Пушкин должен был быть и сыном своего века, и сыном своего поколения. Он должен был принять в себя все отрицательные черты, струи и тяготения своей эпохи, все опасности и соблазны русского интеллигентского миросозерцания,- не для того, чтобы утвердить и оправдать их, а для того, чтобы одолеть их и показать русской интеллигенции, как их можно и должно побеждать.

Он постиг своим благородным сердцем и выговорил, что цареубийство есть дело "вероломное", "преступное" и "бесславное"; что рабство должно пасть именно "по манию царя" ("Деревня", 1819); что верный исход не в беззаконии, а в том, чтобы "свободною душой закон боготворить" (там же). Прошло шесть лет и в судьбе Андрэ Шенье Пушкин силою своего ясновидящего воображенья постиг природу революции, ее отвратительное лицо и ее закономерный ход, и выговорил все это с суровой ясностью, как вечный приговор ("Андрей Шенье", 1825). И когда с 1825 года началось его сближение с императором Николаем Павловичем, оценившим и его гениальный поэтический дар, и его изумительный ум, и его благородную, храбрую прямоту, - когда две рыцарственные натуры узнали друг друга и поверили друг другу, - то это было со стороны Пушкина не "изменой" прошлому, а вдохновенным шагом зрелого и мудрого мыслителя. В эти часы их первого свидания в Николаевском дворце Московского Кремля - был символически заложен первый камень великих реформ императора Александра Второго... И каким безошибочным предвидением звучат эти пушкинские слова, начертанные поэтом после изучения истории Пугачевского бунта: "Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим и своя шейка копейка, а чужая головушка полушка..."
Так совершал Пушкин свой духовно-жизненный путь: от разочарованного безверия - к вере и молитве; от революционного бунтарства - к свободной лояльности и мудрой государственности; от мечтательного поклонения свободе - к органическому консерватизму; от юношеского многолюбия - к культу семейного очага 2. История его личного развития раскрывается перед нами, как постановка и разрешение основных проблем всероссийского духовного бытия и русской судьбы. Пушкин всю жизнь неутомимо искал и учился. Именно поэтому он призван был учить и вести. И то, что он находил, он находил не отвлеченным только размышлением, а  своим собственным бытием. Он сам был  и становился тем, чем он "учил" быть. Он учил, не уча и не желая учить, а становясь и воплощая.
То, что его вело, была  любовь к России, страстное и радостное углубление в русскую стихию, в русское прошлое, в русскую душу, в русскую простонародную жизнь. Созерцая Россию, он ничего не идеализировал и не преувеличивал. От сентиментальной фальши позднейших народников он был совершенно свободен.
Пушкин не идеализировал русский строй и русский быт. Но, имея русскую душу, он из самой глубины ее начал вслушиваться в душу русского народа и узнавать ее глубину в себе, а свою глубину в ней. Для этого он имел две возможности: непосредственное общение с народом и изучение русской истории.
Пушкин черпал силу и мудрость, припадая к своей земле,  приникая ко всем проявлениям русского простонародного духа и  проникая через них к самой субстанции его. Всегда и всюду он впитывает в себя живую Россию и напитывается ее живою субстанцией. Он входит в быт русских народов, которых он воспринимает не как инородцев в России, а как  русские народы. Он перенимает их обычаи, вслушивается в их говор. Он художественно облекается в них и, со всей своей непосредственностью, переодевается в их одежды. Братски, любовно принял он в себя русскую многонациональную стихию во всем ее разнообразии.
Зрелость и самобытность его воззрений на русскую историю изумляла его друзей и современников. Историю Петра Великого и пугачевского бунта он первый изучал по архивным первоисточникам. Он питал творческие замыслы, как историк, и хотел писать исследование за исследованием. Что же он видел в России и ее прошлом?.. Вот его подлинные записи. Вот основы национально-исторического созерцания Пушкина. Вот его завещание. Вот его приятие и исповедание России. Оно взращено любовью к русскому народу, верою в его духовные силы, в благородство его натуры, в его самобытность и своеобразие, в его религиозную искренность, в  сокровенную сталь его характера.
Пушкин, как никто до него, видел Россию до глубины. Он видел ее по-русски. А видеть по-русски - значит  видеть сердцем.  И он сам знал это; потому и написал: "Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви" 20. Но именно силою любви он и мог разрешить свое великое задание.
Это задание состояло в том, чтобы  духовно наполнить и оформить русскую душевную свободу, -  и тем оправдать ее религиозно и исторически, и тем указать ей ее пути, и тем заложить основу ее воспитания, и тем  пророчески указать русскому народу его жизненную цель.
 Вот она, эта цель:  жить в глубочайшей цельности и искренности - божественными содержаниями - в совершенной форме... Кто, кроме Пушкина, мог поднять такое задание? И чем, если не  боговдохновенным вдохновением, возможно разрешить его? А Пушкин принял его, разрешил и совершил. Свобода -  вот воздух России, которым она дышит и о котором русский человек всюду тоскует, если он лишен его. Я разумею не тягу к анархии, не соблазн саморазнуздания, и не политическую свободу. Нет, это есть та свобода, которая  уже присуща русскому человеку, изначально данная ему Богом, природою, славянством и верою,-свобода, которую надо не завоевывать, а достойно и творчески нести, духовно наполнять, осуществлять, освящать, оформлять... Я разумею свободу как  способ быть и действовать;  как уклад души и инстинкта; как живой стиль чувства и его проявления, - естественного, непосредственного, откровенного в личном и искреннего в великом.  Я разумею свободу как ритм дыхания, речи, песни и походки, как размах души и полет духа; как живой способ подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми - в отношение и общение. Русский человек чует ее в себе и в другом; а в ком он ее не чует, тем он тяготится. А западные народы доселе не постигают ее в нас; и доселе, когда замечают ее, дают ей неподходящие или даже пренебрежительные названия; и осуждают  ее и  нас за нее, - пока не побывают у нас в здоровой России; а побывав, вкусив ее, насладившись ею, часто полюбляют на всю жизнь эту русскую свободу, - и нас за нее... И вот, эта русская душевная свобода выражается, прежде всего, в особом  просторе души, в ее объемности и всеоткрытости. Это есть способность вместить в себя все пространства земли и неба, все диапазоны звуков, все горизонты предметов, все проблемы духа - объять мир от края и до края.  Пушкин сам дышал этой свободой, упоенно наслаждался ею и постепенно нашел пути к ее верному употреблению, к верному, идеальному, классически-совершенному наполнению ее и пользованию ею. И потому он стал  русским национальным учителем и пророком. Эта внутренняя, жизненно-душевная свобода выражается в чертах, свойственных  русскому характеру и русскому общественному укладу. Таковы эти черты:  душевного простора, созерцательности, творческой легкости, страстной силы, склонности к дерзновению, опьянения мечтою, щедрости и расточительности, и, наконец, это искусство  прожигать быт смехом и  побеждать страдание юмором//в о юморе//.
Эти национально-русские черты таят в себе великие возможности и немалые опасности. В них расцвел талант и гений Пушкина. И, расцветши в них, - он ими овладел, их наполнил, оформил и освятил. И именно поэтому он стал русским национальным воспитателем и предвозвестителем.
Опасность этой душевной открытости в том, что душа останется пустою, незаселенною, беспредметною, или же начнет заселяться всем без разбора и без качественного предпочтения. Начнется провал в дурную бездну пустыни, в ложную и праздную проблематичность, или же в хаос всесмешения. Для того, чтобы этого не случилось, нужна способность неутомимо "брать", воспринимать, трудиться, учиться - способность духовно голодать и, духовно напитываясь, никогда не насыщаться. И еще - способность отличать главное от неглавного, предпочитать во всем главное, предметное, Божественное, и Им заселять себя и свои просторы.
Но гений мужал и вдохновение поборало. Опыт жизни дарил ему обиды и муки; разочарования и испытания рано несли ему мудрую горечь и науку качественного выбора. Радостно следить, как Пушкин год за годом все более преодолевает свою и общерусскую опасность всесмешения в свободе; как "духовная жажда" побеждает все; как вдохновенно он заселяет  свои духовные просторы, - и  наши. Гений наполнял и обуздывал игру таланта. В ребенке зрел пророк.
Русская душа от природы созерцательна и во внешнем опыте, и во внутреннем, и глазом души, и оком духа. Отсюда ее склонность к странничеству, паломничеству и бродяжеству, к живописному и духовному "взиранию".
 Опасность этой созерцательной свободы состоит в пассивности, в бесплодном наблюдении, в сонливой лени. Чтобы эта опасность не одолела, созерцательность должна быть  творческою, а лень - собиранием сил или преддверием вдохновения...
Пушкин всю жизнь предавался внешнему и внутреннему созерцанию, и воспевал "лень"; но чувствовал, что он имел  право  на эту "лень", ибо вдохновение приходило к нему именно тогда, когда он позволял себе свободно и непринужденно пастись в полях и лугах своего созерцания. И, Боже мой, что это была за "лень"! Чем заполнялась эта "пассивная", "праздная" созерцательность! Какие плоды она давала!
Вот чему он предавался всю жизнь, вот куда его влекла его "кочующая лень", его всежизненное, всероссийское бродяжество:
     По прихоти своей скитаться здесь и там,
      Дивясь божественным природы красотам,
      И пред созданьями искусств и вдохновень
      Безмолвно утопать в восторгах умиленья -
                 Вот счастье! вот права!..
Прав был Аристотель, отстаивая право на досуг для тех, в ком живет свободный дух! Прав был Пушкин, воспевая свободное созерцание и творческое безделие! Он завещал каждому из нас - заслужить себе это право, осмыслить национально-русскую созерцательность творчеством и вдохновением. //в о жизне-речении//
Далее, эта русская душевная свобода выражается в творческой  легкости, подвижности, гибкости, легкой приспособляемости. Это есть некая эмоциональная текучесть и певучесть, склонность к игре и ко всякого рода  импровизации. Это - основная черта русскости, русской души. Опасность ее - в пренебрежении к труду и упражнению, к духовной "науке" - в беспочвенной самонадеянности, в чрезмерной надежде на "авось" и "как-нибудь"...
Пушкин был весь - игра, весь - творческая легкость, весь - огонь импровизации. Не за это ли друзья его,-Жуковский, Вяземский, Дельвиг, - прозвали его "Сверчком"? И вот, на протяжении всей своей жизни он учится духовной концентрации, предметному вниманию, сосредоточенному медитированию. Вот что означают его признания:
      "Учусь удерживать вниманье долгих дум 24".
      "Иль думы долгие в душе моей питаю 25".
      "И ваши творческие думы
      В душевной зреют глубине 26".
И на протяжении всей своей жизни он требует от своего импровизаторского дара -  совершенной формы. Строгость его требований к себе была неумолимой. Он всегда чувствовал, что он "должен" сказать, и чего он "не властен" и "не смеет" сказать 27. За несколько лет до смерти он пишет о себе: "Прозой пишу я гораздо неправильнее (чем стихами), а говорю еще хуже... 28".
Итак, вот его завещание русскому народу: гори, играй, импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй от себя совершенной формы. // в ГРГ Живые Слова и Дела //
Эта русская душевная свобода есть, далее, некая внутренняя сила,  сила страсти, сила жизненного заряда, темперамента,-для которой русский народный эпос имеет два описания: "а сила-то по жилочкам так живчиком и переливается...", и еще: "от земли стоял столб бы до небушки, ко столбу было б золото кольцо, за кольцо бы взял - Святорусску поворотил..."
В ряду этих русских великанов страсти и духа - Пушкину принадлежит свое особое место. Один из его современников, поэт Ф. Н. Глинка, пишет о нем: "Пушкин был живой волкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом 29". И этому через край уходящему кипению души, этому страстному извержению соответствовали - пронизывающая сила острого ума, неошибающийся эстетический вкус, качественное благородство души и способность трепетом и умилением отвечать на все Божественное.
И вот, здесь мы касаемся одной из великих тайн Пушкина и его пророческого духа. Именно: страсть, озаренная до глубины разумом, есть новая страсть - сила духовной очевидности. Разум, насыщенный страстью из глубины, есть  новый разум - буря глубокомыслия. Страсть, облеченная в художественный вкус, есть  сила поэтического вдохновения. Страсть, изливающаяся в совестное благородство, есть сразу:  совесть, ответственная свобода духа и беззаветное мужество души. Страсть, сочетающаяся с религиозной чуткостью, есть  дар прозрения и пророчества. В орлем парении страсти родится новый человек. В страстном насыщении духа новый человек возносится к Богу. Молния пробуждает вулкан и вулкан извергает "сокровенная и тайная"...
И голос этого пророческого зова, обращенного к России, не забудется, пока русский народ будет существовать на земле: - Страсть есть сила, Богом даруемая; не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи ее одухотворения, русский человек, и  ты создашь великое. И на  твой безудерж есть совершенная мера благородства, вкуса, разума и веры
Пушкин жил в некой изумительной уверенности, что грань смерти не страшна и удобопереступаема; что телесная жизнь и телесная мука не существенны; что земная жизнь не есть конец личного бытия и что общение с умершими возможно в силу таинственных, от Бога установленных законов мироздания. Он жил и ушел из жизни, как человек дивного мужества, как поэт дерзающего вдохновения, как рыцарь и прозорливец. Он жил и умер, как человек всегда пребывавший одною и притом существеннейшею частью своего существа в потустороннем мире. И, уходя, он завещал русскому народу:  свободен тот, кто не дорожит земною жизнью, кто властно дерзает перед земною смертью, не полагая ее своим концом.  Свободен тот, кто, творя по совестному вдохновению волю Божию 31, помышляет не о судьбе своей земной личности, а  лишь о духовной верности своих свершений. Мечтательность  есть великий дар и великий соблазн русского человека.
Все, самые противоположные опасности современной ему литературы,-от Фон-Визинского быта до отвлеченного идеализма Батюшкова, от французской "позы" и "фразы" до сентиментальности Жуковского, от субъективной прихоти Байрона, а иногда и Гете, до безмерной фантастики Гофмана,- все были преодолены классической мерою и зорко-утонченным вкусом Пушкина, энергией его чудного стиха и скромной точностью его прозы. Здесь эмпирическая правда быта соблюдена, но насыщена духовной глубиной и символикой. Полет фантазии остается свободным, но нигде не преступает меру правдоподобия и вероимности. Все насыщено чувством, но мера чувства не допускает ни сентиментальности, ни аффектации. Это искусство  показывает и  умудряет, но не наставничает и не доктринерствует. В нем нет "тенденции" или "нравоучения", но есть углубление видения и обновление души. После этого искусства напыщенность и ходульность оказались скомпрометированными навсегда; "феатральность", ложный пафос, поза и фраза - стали невыносимы. //в различение//
Пианство мечты было обуздано  предметною трезвостью. Простота и  искренность стали основою русской литературы. Пушкин показал, что искусство чертится алмазом; что "лишнее" в искусстве нехудожественно; что  духовная экономия, мера и искренность  составляют живые основы искусства и духа вообще. "Писать надо,-сказал он однажды,- вот этак: просто, коротко и ясно 33". И в этом он явился не только законодателем русской литературы, но и основоположником русской духовной свободы; ибо он установил, что  свободное мечтание должно быть сдержано предметностью, а  пианство души  должно проникнуться  духовным трезвением...
Такою же мерою должна быть скована русская свобода и в её расточаемом обилии. Свободен человек тогда, когда он располагает  обилием и властен расточить его. Ибо свобода есть всегда  власть и сила; а эта свобода есть власть над душою и над вещами, и сила в щедрой отдаче их. Обилием искони славилась Россия; чувство его налагало отпечаток на все русское; но увы, новые поколения России лишены его... Кто не знает русского обычая дарить, русских монастырских трапез, русского гостеприимства и хлебосольства, русского нищелюбия, русской жертвенности и щедрости, - тот, по истине, не знает России. Отсутствие этой щедрой и беспечной свободы ведет к судорожной скупости и черствости ("Скупой Рыцарь"). Опасность этой свободы - в беспечности, бесхозяйности, расточительности, мотовстве, в способности играть и проигрываться.. //о свободе//
В "Полтаве" его гений овладел беспечным юношей: талант уже нашел свой закон; обилие заковано в дивную меру;  свобода и  власть  цветут в  совершенной форме. И так обстоит во всех зрелых созданиях  поэта:  всюду  царит некая художественно-метафизическая точность, - щедрость слова и образа, отмеренная самим эстетическим предметом. Пушкин, поэт и мудрец, знал опасности Скупого Рыцаря и сам был совершенно свободен от них, - и поэтически, силою своего гения, и жизненно, силою своей доброты, отзывчивости и щедрости, которая доныне еще не оценена по достоинству. //о жизне-речении//
Таково завещание его русскому народу, в искусстве и в историческом развитии:  добротою и щедростью стоит Россия; властною  мерою спасается она от всех своих соблазнов.
Укажем, наконец, еще на одно проявление русской душевной свободы - на этот дар  прожигать быт смехом  и  побеждать страдание юмором. Это есть способность как бы ускользнуть от бытового гнета и однообразия, уйти из клещей жизни и посмеяться над ними легким, преодолевающим и отметающим смехом.
Русский человек видел в своей истории такие беды, такие азиатские тучи и такую европейскую злобу, он поднял такие бремена и перенес такие обиды, он перетер в порошок такие камни, что научился не падать духом и держаться до конца, побеждая все страхи и мороки. Он научился молиться, петь, бороться и смеяться... Тоска преодолевалась юмором, а юмор сверкал глубокомыслием. И, - черта чисто русская, - этот юмор обращался и на него самого, сверкающий, очистительный и, когда надо, покаянный. Пушкин был великим мастером не только  философической элегии, но и  освобождающего смеха, всегда умного, часто наказующего, в стихах - всегда меткого, иногда беспощадного, в жизни - всегда беззаветно-искреннего и детского. В мудрости своей он умел быть как дитя. И эту  русскую детскость, столь свойственную нашему народу, столь отличающую нас от западных народов, серьезничающих не в меру и не у места, Пушкин завещал нам, как верный и творческий путь. Кто хочет понять Пушкина и его восхождение к вере и мудрости, должен всегда помнить, что он всю жизнь прожил в той непосредственной, прозрачной и нежно-чувствующей детскости, из которой молится, поет, плачет и пляшет русский народ; он должен помнить Евангельские Слова о близости детей  к Царству Божьему.

Единственный по глубине, ширине, силе и царственной свободе духа, он дан был нам для того, чтобы создать  солнечный центр нашей истории, чтобы сосредоточить в себе все богатство русского духа и найти для него неумирающие слова. Он дан был нам как залог, как обетование, как благодатное удостоверение того, что и на наш простор, и на нашу страсть может быть найдена и создана совершающая и завершенная форма. Его дух, как великий водоем, собрал в себя все подпочвенные воды русской истории, все живые струи русского духа. И к целебным водам этой вдохновенно возмущенной купели будут собираться русские люди, пока будет звучать на земле русский язык, - чтобы упиться этой гармонией бытия и исцелиться от смуты, от застоя и брожения страстей.
Пушкин есть начало  очевидности и  радости в русской истории. В нем русский дух впервые осознал и постиг себя, явив себя - и своим, и чужим духовным очам; здесь он впервые утвердил свое естество, свой уклад и свое призвание; здесь он нашел свой путь к самоодолению и самопросветлению. Здесь русское древнее язычество (миф) и русская светская культура (поэзия) встретились с благодатным дыханием русского Православия (молитва) и научились у него трезвению и мудрости. Ибо Пушкин не почерпнул очевидность в вере, но  пришел к вере через очевидность вдохновенного созерцания. И древнее освятилось; и светское умудрилось. И русский дух познал  радость исцеленности и радость цельности. И русский пророк совершил свое великое дело.
Все бремя нашего существования, все страдания и трудности нашего прошлого, все наши страсти, - все принято Пушкиным, умудрено, очищено и прощено в глаголах законченной солнечной мудрости. Все смутное прояснилось. Все страдания осветились изнутри светом грядущей победы. Оформились, не умаляясь, наши просторы; и дивными цветами зацвели горизонты нашего духа. Все нашло себе легкие законы неощутимо-легкой меры. И самое безумие явилось нам в образе прозрения и вещающей мудрости. Взоры русской души обратились не к больным и бесплодным запутанностям, таящим соблазн и гибель, а в глубины солнечных пространств. И дивное глубокочувствие и ясномыслие сочеталось с поющей и играющей формой... С тех пор в России есть  спасительная традиция Пушкина: что пребывает в ней, то ко благу России; что не вмещается в ней, то соблазн и опасность. А русская история была такова, что народ наш имел особую потребность и особое право на это  радостное самоутверждение в Боге. И потому этот радостный и чудный певец, этот совершитель нашего духовного акта, этот основоположник русского слова и русского характера был дарован нам для того, чтобы стать  солнечным центром нашей истории.
Пушкин, наш шестикрылый серафим, отверзший наши зеницы и открывший нам и горнее, и подводное естество мира, вложивший нам в уста жало мудрыя змеи и завещавший нам превратить наше трепетное и неуравновешенное сердце в огненный угль, - он дал нам залог и удостоверение нашего национального величия, он дал нам осязать  блаженство завершенной формы, ее власть, ее зиждущую силу, ее спасительность. Он дал нам возможность, и основание, и право верить в призвание и в творческую силу нашей родины, благословлять ее на всех ее путях и прозревать ее светлое будущее, - какие бы еще страдания, лишения или унижения ни выпали на долю русского народа.
Ибо иметь такого поэта и пророка - значит иметь свыше  великую милость и великое обетование.

2 песня Бояна (исп. С.Лемешев) - О ближайшем светлом будущем Руси - из Оперы Глинки "Руслан и Людмила"

НОСТРАДАМУС О ПУШКИНЕ